Чуть старше, но ошибиться было невозможно. Копна черных волос, хитрый прищур, густые усы. Дато еще не отпустил таких, но дело было не за горами, и весь он давно оброс жесткой шерстью. Однако главным доказательством стала рука. В энциклопедии о ней не говорилось ни слова, но Пыльин однажды обмолвился о сухорукости Сталина. Тогда это не вызвало никаких подозрений, теперь же явилось решающим доводом. Ибрагим привстал с толчка и осторожно выглянул из кабинки. В коридоре кто-то разговаривал, но в остальном было тихо. Он начал лихорадочно вспоминать, кого им не показывали еще. Сталин естественным образом потянул за собой Гитлера. Да, Гитлера они тоже не видели. Но страницы на букву «Г» были вырваны, и Ибрагим стал думать дальше. В голове, обычно холодной и трезвой, образовался сумбур. Никто не шел на ум, и он решил зайти с другого конца. Вот, например, Сунь. Нужная буква сохранилась, Ибрагим быстро перебросил пару страниц. Вот он – Мао с улыбкой Джоконды. Кто еще? Дима? Кто такой Дима? Но главное – кто он сам?
Ибрагим напрягся, припоминая выдающихся соотечественников. Может быть, Чингисхан? Достойный аналог, только как его воссоздали? От Чингисхана, небось, ничего не осталось. Надо искать кого-то поближе, посвежее. Ибрагим гадал долго, но так ни к чему и не пришел. Удрученный этим обстоятельством, он дальше листал уже лениво и рассеянно, почти не удивившись пожилому Эштону, который красовался в инвалидном кресле и значился как Рузвельт. В Черчилле он не был уверен, хотя в складках жира угадывался знакомый Джонни. Девиц он не нашел и не знал, на кого подумать. Голоса в коридоре умолкли, кто-то прошел, и Ибрагим заспешил. Он выдернул «Ч», выдернул «С» и «Р» – не целиком, только с портретами. Что еще? От книги придется избавиться. Он рванул наугад, что попалось под руку, и рассовал листы по карманам, обложился ими, затолкал в штаны. Остатки книги швырнул в бачок. Может быть, все-таки повезет и обыска больше не будет. Педагоги и туторы поймут, что вред, если и был возможен, уже нанесен, и лучше будет это дело замять. Ибрагим был готов побиться об заклад, что обещанная порка, в чем бы она ни заключалась, не состоится. Наставники дадут задний ход.
Он спустил воду и вышел, стараясь держаться непринужденно. Это было трудно. При всей своей невозмутимости Ибрагим пришел в состояние крайнего волнения. Что здесь такое – кузница кадров? Но зачем скрывать, когда было правильнее просвещать с пеленок и готовить к великим делам?
Он остановился, уткнулся в холодную стену лбом.
Неведомский и фон Рогофф, следившие за ним из дежурки, переглянулись.
– Дошло, – пробормотал Неведомский и нервно почесал литой бицепс.
– Он что-то вынес на себе, – сказал фон Рогофф. – Ошмонаем?
– Да незачем, – безнадежно ответил тот. – Уже ничего не изменишь, искра пошла.
Неведомский встал.
– Пошли докладываться, – проговорил он деловито. – Думаю, ночью разошлем их по адресатам.
Но он поторопился.
Выслушав их сообщение, Сановничий отказался действовать сгоряча. Он заявил, что должен провести шоглашования и коншультации. Цена вопроса, как он выразился, была слишком высока.
– Это опасный змеюшник, – предупредил его фон Рогофф.
Но директор настоял на своем, и срочный выпуск был отложен.
Глава шестая
Ибрагим столкнулся с Иоганном на пороге «рекреации». Глаза у того были круглые, и стало ясно, что он уже не только понял, но и точно узнал себя.
– Кто? – спросил Ибрагим одними губами.
– Гитлер, – прошептал тот. – Одно лицо. Даже усы.
Ибрагим недоверчиво отступил, прикинул.
– Не может быть, – он взял Иоганна под локоть и отвернул от камеры. – Ты же подравниваешь их квадратиком. Тебе что, посоветовали?
– Ну да, – яростно кивнул тот. – Еще пару лет назад, едва пробились! Питон сказал, что будет очень к лицу. Я посмотрел – и правда! Потом еще акварели. Пыльин рассказывал, что тот тоже рисовал, да не взяли в какую-то чачу, вот он и…
Речь воспитанников могла бы представить особый интерес для стороннего наблюдателя. Они то изъяснялись высокими и сложными фразами, будучи расположены к этому Пыльиным и Смирдиной, то переходили на просторечья и уличный базар, набравшись всяких словечек от туторов. Ярким образчиком являлось, например, слово «чача», которое Комов употреблял не к месту и к месту. Оно могло означать что угодно; воспитанники же не сознавали, с кого обезьянничали.
Ибрагим огляделся и увлек Иоганна по коридору.
– Еще кого нашел? – спросил он.
– Марфу. И, по-моему, Гопинат.
– Кто такие?
– Марфа – вылитая Екатерина. А Гопинат – не знаю, но сильно похожа на индийскую премьершу.
– Всего-то? – усмехнулся Ибрагим. – Кто ее помнит! Я, например, вообще такую не знаю.
– Черт с ней, – отмахнулся Иоганн. – У тебя добрых две трети книги, выкладывай.
– Я нашел Джонни, Эштона, Дато и Суня. Это Черчилль, Рузвельт, Сталин и Мао.
Иоганн присвистнул.
– Закадычные, значит, мои дружки! А себя?
– Со мной пока непонятно, но мне было некогда рыться. Кто-то шастал вокруг.
– Надо собраться, – сказал Иоганн. – Не банный ли нынче день?
Ибрагим остановился и почесал в затылке.
– Созывай народ, – согласился он наконец. – Только как же девчонки?
– Они уже знают и сделают, как скажут.
Они стукнулись кулаками, научившись этому жесту опять же у туторов. Затем разошлись в разные стороны. Шагая по пустынному коридору, Иоганн удивленно отмечал полное отсутствие старших. Очевидно, до тех дошло, что джинн вырвался из бутылки – они растерялись и временно впали в ступор. Как бы там ни было, мешкать не следовало. Иоганн вошел в жилое крыло и начал стучать ко всем подряд. Вскоре вокруг него собрались все, кроме Эштона, которого прикатил из гимнастического зала Ибрагим. Лишенный ног, Эштон накачивал бицепсы, и это со временем превратилось в навязчивую идею.
– Все уже в курсе? – лаконично осведомился Иоганн.
– Кроме меня, – отозвался Дима. – У меня всего две страницы, и там какая-то чепуха.
– А по-моему, с тобой все ясно, – возразил Джонни, который, будучи опознан, внезапно показался окружающим тучнее и старше. – Ты картавишь, дружище. У тебя русское имя. Ты Ленин.
Дима подпрыгнул.
– Резерв! – вскричал он, придя в буйный восторг. – Вот оно что! Из нас готовят резерв для управления государством!
Он ударил себя в грудь и поморщился от боли в руке.
– Ленина укусил! – загоготал Боваддин. – Ты ведь не обижаешься? Я немного увлекся, хотел исполнить понатуральнее.
Дима взглянул на него исподлобья:
– Смотря кто ты такой. Если Мартин Лютер Кинг, то мелковато! Близок локоть, да не укусишь!
– Локоть я тебе в два счета отъем, – спокойно возразил Боваддин. – Нет, я не Кинг. Мне сказочно повезло с листом, там чача как раз про меня. Я каннибал Бокасса, и должен признать, что меня это полностью устраивает.
Он поскромничал, это его не просто устраивало. Он весь лоснился от пота, разгоряченный и взволнованный, похожий на квадратный, до блеска начищенный черный башмак.
Эштон поднял взгляд на камеру.
– Поехали в душ, – предложил он нервно. – Они же видят и рано или поздно примут какие-то меры! Мы же, не забывайте, биологический материал. Если не понравится – спишут в момент!
– «Биологичэский матэриал», – передразнил его Дато. – Ты очень умный, Эштон. Ты прэдставляешь, в какую это влэтэло копэичку?
– Не представляю, – отрезал тот, берясь за колесные ободы. – Я умею считать, Дато. Это врожденное, без этого президентом не станешь.
Луноликий Сунь пристально рассматривал его.
– Послушай-ка, Эштон, – проговорил он. – А паралич у тебя тоже врожденный?
– Что ты мелешь? – На птичьей головке Эштона вздыбился хохолок. – У меня был полиомиелит.
– А Мандель говорил, что им давно уже никто не болеет с тех пор, как создали вакцину.
– Мне не кололи вакцину, – возразил Эштон, но произнес это медленнее. – Оказалось, что у меня аллергия.
– И ты немедленно заболел, – подхватил Сунь и прищурился, хотя казалось, что дальше некуда. – Странное совпадение и удивительное невезение. Дато, между прочим, тоже не повезло, а это уже на грани чачи.
– Гдэ нэ повэзло? – насторожился Дато.
– Сталин был сухорукий, – напомнил Сунь. – Помнишь, Пыльин рассказывал про его детство? Как учился в семинарии, писал стихи… Рука у него была больная с рождения.
Дато ничего не сказал. Он только смотрел на Суня, и глаза его разгорались черным огнем.
Они остались втроем.
Сунь тоже умолк и торжествующе выпятил грудь, сцепив под животом желтоватые пальцы. Эштон сидел и глядел на свои ноги. Пыльин был болтлив. Телесные немощи вождей не входили в обязательный курс истории, но Пыльину почему-то доставляли удовольствие такие детали. Возможно, он думал, что они оживляют сухое перечисление фактов. А может быть, испытывал тайное злорадство, когда разглагольствовал о параличе Рузвельта, тучности Черчилля, разложившемся мозге Ленина и прочих мерзостях.
